Экватор - Страница 41

Луиш-Бернарду, еще несколько минут назад, когда часы пробили половину второго пополудни, смотревший на Себаштьяна с симпатией, теперь добавил к ней и значительную долю уважения:

— Ну что ж, фамилия эта из вполне славных…

— Да, хозяин.

— Доктор.

— Простите, доктор. Она досталась мне в наследство от моих предков, прибывших сюда с Кабо-Верде. Но мне также объяснили, что по отцовской линии род происходит из Гоа.

— Да, несомненно. А скажи мне, ты женат?

— Нет. Был, но сейчас я вдовец. Уже пятнадцать лет.

— А дети есть?

— Двое, доктор. Один работает на плантациях Боа Энтрада, заведует складом. Работа неплохая, и ответственная. Другой, точнее другая, дочь вышла замуж и живет на Принсипи, я ее уже пару лет не видел.

— И снова ты не женился?

— Нет. Жена обходится дорого. Да мне здесь и так хорошо, не нужна мне жена.

— А секретарь Агоштинью, он женат?

Себаштьян сделал небольшую паузу и исподлобья посмотрел на него. Луиш-Бернарду понял, что информация, которая последует, окажется несколько завуалированной.

— Да, да, женат… на местной женщине.

«Ага, — на черной», — догадался Луиш-Бернарду.

— Но отец ее был португальцем… — поторопился уточнить Себаштьян. — «Мулатка», — заключил Луиш-Бернарду.

— И это здесь имеет значение, среди португальцев?

— Среди белых, доктор? Да, имеет, конечно! Белый есть белый, а черный — это черный. Но мулат здесь ни сам руки не целует, ни подает руку для поцелуя. Поэтому такому лучше всего сидеть дома, вы меня понимаете, доктор?

Луиш-Бернарду закончил с яичницей и выпил кофе. Он слегка потянулся в кресле, после чего, с некоторым трудом поднялся. Его охватывала абсолютная апатия, хотелось все пустить на самотёк, оказаться под чьим-то командованием, а не командовать самому.

— Скажи мне, Себаштьян, во сколько здесь ужинают?

— Когда хозяину будет угодно. Но обычно ужинают после дождя, примерно к половине восьмого.

— После дождя? А что, дождь идет по расписанию?

— Если это не сухой сезон, «гравана», то всегда после захода солнца. А в семь, в половине восьмого все уже заканчивается.

— Хорошо. Значит, ужин будет в половине восьмого. Здесь.

— Здесь нет, хозяин.

— Не хозяин, а доктор. А почему не здесь?

— Из-за комаров. Простите, доктор.

Поборов в себе подступившую лень, Луиш-Бернарду приказал Висенте передать, чтобы сеньор Агоштинью де-Жезуш ждал его через час, когда он спустится на нижний этаж, чтобы познакомиться с секретариатом правительства. Оставшееся время он решил посвятить распаковке и разбору вещей, в чем ему помогали Себаштьян и Доротея. Пока она вешала костюмы на вешалки и наклонялась, расставляя в шкафу его обувь, Луиш-Бернарду не мог удержаться от того, чтобы иногда не бросить на нее искушенный взгляд. Ее движения были такими же плавными, как у цветочного стебелька, упавшего в воду, жесты легкие и танцующие, обнажающие части темно-коричневого тела со слегка блестящей на солнце кожей. Вырезы на ее собиравшемся в складки платье из хлопковой ткани в желтый цветочек позволяли иногда увидеть верх бедра, упругого и чуть влажного от пота, или верх груди, слегка поднимавшейся в такт едва учащенному дыханию. Когда ее взгляд вдруг встретился с его, и он ясно увидел всю ту неприрученную невинность, что жила в ее черных глазах, Луиш-Бернарду почувствовал легкий удар в грудь и тут же отвел взгляд в сторону, словно на мгновение сам стал охотником, за которым тоже охотятся. Он вспомнил один из своих последних разговоров с Жуаном в Лиссабоне, когда жаловался другу на вынужденное воздержание, грозившее на Сан-Томе ему, привыкшему всегда находить успокоение в женских объятиях. Тогда Жуан ответил, наполовину серьезно, наполовину в шутку: «Да не выдумывай! К концу месяца, я обещаю, негритянки начнут казаться тебе мулатками, через пару месяцев — уже хорошо загорелыми белыми, а через три, когда совсем припрет, они станут для тебя голубоглазыми блондинками!» И вот, прошло каких-то три часа на острове, а он уже смотрит жадным взглядом на свою горничную, которую природа одарила телом греческой богини, окрашенным в черный цвет!

Луиш-Бернарду вышел из комнаты, в ярости от самого себя, а внутренний голос его буквально кричал: «Черт тебя подери, Луиш, ты здесь губернатор или просто так, проездом?!»

* * *

Агоштинью де-Жезуш-Жуниор служил при трех губернаторах Сан-Томе и Принсипи и форта Сан-Жуан Батишта де-Ажуда, где бы этот последний ни находился. Первый из губернаторов был полковником, получившим назначение благодаря «лохматой руке» в политических сферах. Он все время пытался замаскировать свою шокирующую глупость различного рода формалистскими предписаниями и мероприятиями — столь же смешными, сколь и он сам. Именно из общения с ним Агоштинью вынес эту свою приторную, в восточном стиле иерархическую церемониальность, которая, словно венерическое заболевание преследовала все португальские административные структуры, достигнув даже этой тропической глуши. Второй губернатор был настоящим беднягой, вдовцом и алкоголиком, не знавшим, где ему сподручнее расстаться с жизнью, но который, в противоположность первому, по крайней мере, обладал достаточно здравым умом для того, чтобы никогда не относиться к себе слишком серьезно и понимать свою абсолютную некомпетентность во вверенных ему делах. Все делали с ним всё, что хотели, равно как и сам Агоштинью, который научился вести губернаторские дела, по сути, находясь в тени, но умело дергая за нужные веревочки и управляя интригами этого небольших масштабов дворца. Надо сказать, что вкус к этому занятию остался с ним навсегда, став его неотъемлемым качеством. Однако прибыл еще и третий, который оказался законченным негодяем. К счастью, он не доработал до окончания мандата и отправился умирать в Лиссабон, сгорев от своих собственных криков, угроз, порки и сотрясавших воздух проклятий. После всего этого, включая четырнадцать лет госслужбы в колонии, два приступа малярии, когда он находился на грани смерти, женитьбу на мулатке, ставшей с годами толстой и некрасивой женщиной, и поздних детей цвета сахарной карамели, Агоштинью де-Жезуш-Жуниор не желал уже больше ничего. Разве только, чтобы новый губернатор был человеком нормальным и понимающим, чтобы срок этот был спокойным, мирным, без особых хлопот и историй, и чтобы сам он тихо дождался, пока истекут оставшиеся до пенсии годы. А дальше, собрав какие-никакие накопления, он, вероятно, решился бы вернуться на родину, купить там себе пару грядок где-нибудь в Минью и крепкий каменный домик с камином, что не дал бы замерзнуть зимой. Его толстуха занималась бы картошкой в огороде, а он играл бы в домино со своими земляками в деревенской таверне, уступая время от времени настойчивым просьбам рассказать что-нибудь еще про свои приключения в Африке. О да, спать без комаров и не просыпаться, обливаясь ручьями пота, снова почувствовать холод, сухой ветер и все полноценные четыре времени года! Забыть эту проклятую Богом африканскую землю и годы, потерянные в мечтах, созерцая океан и собирая последние гроши на возвращение. Он знал много жизненных историй тех, кто не захотел возвращаться, кто забрался куда-то в глушь в Анголе или Мозамбике, основал там деревню посреди джунглей, вырубил вокруг лес, засеял поле семенами, записался в армию или на какое-нибудь строительство и стал жить с черными женщинами, наплодив вокруг себя детей и одичав уже настолько, что не понимал, кто он, зачем он здесь и откуда. Однако Агоштинью, нет, он никогда не любил эту землю, не любил с того самого момента, как ступил на нее. Он ее ненавидел. Не было ни одного дня за все четырнадцать лет, чтобы он не смотрел на океан, прежде чем ложился спать, всегда думая, соблаговолит ли судьба подарить ему счастье вернуться туда, откуда он родом.